фото В книге рассматриваются архитектурные, мифологические и иные параллели и связи Петербурга и самого большого до 1925 г. села в мире (150000 жителей в 1916 г.) - заводского Ижевска. Эта огромная с большим количеством иллюстраций рукопись была написана несколько лет назад, но по ряду причин (в том числе и финансовых) до сих пор не вышла в свет, хотя потребность в публикации этого текста для дальнейшего культурного развития Ижевска трудно переоценить. С рукописью Игоря Кобзева уже сегодня знакомы многие специалисты - архитекторы, историки, искусствоведы, журналисты. Надеемся, что публикация фрагментов 'Деревенского Петербурга' в 'Дне' позволит более широкому кругу читателей ближе узнать и понять свой город. Люблю ли я Ижевск? Безликое трудно любить. Мне кажется, что любить или ненавидеть свой город здесь не принято. Его обитатели относятся к нему ни горячо и ни холодно, равнодушно, никак. Ненавидеть и любить, например, можно Петербург, графически разделенный четкой линией. И бедный Евгений из поэмы 'Медный всадник', бросивший 'Ужо тебе!' зеленому кумиру на нераздавленной ижорской змее-волне, истукану, воплотившему трагический миф города, - такой пушкинский герой тоже невозможен в Ижевске. Бунт против Ижевского завода сочли бы здесь наверняка за диверсию против оборонного предприятия, за отсутствие патриотизма, за шизофрению. Уважающий себя город, если это не однолинейный автомат, если он не боится пугающей, подозрительной сложности, индивидуальной непредсказуемости, - такой город рефлексивно принимает полярные точки зрения о себе, это способствует, прежде всего, гуманитарному саморазвитию города и его жителей. Достоевский, Гоголь и многие другие русские писатели, как известно, проклинали и подробно описали Петербург. Флобер то же самое сделал с любимым городом Руаном, а Джойс - с Дублином. Высказывания Джойса о родном городе противоречивы: 'Названия дублинских улиц занимают меня больше, чем загадка Вселенной:' 'Я считаю потерянным день среди дублинской публики, которую ненавижу и презираю'. 'Дублин гадостный город, и люди здесь мне мерзки'. 'У черта дублинский акцент'. По мнению Петра Вайля, Джойс 'знал заклинание против этого беса: без конца твердить городские имена. Запечатлеть на бумаге - освободиться'. Об Ижевске такие отзывы немыслимы: слой 'лишних людей' в военном 'городе-заводе' особенно подозрителен. Поэтому ему трудно увидеть себя со стороны. Господство зрительных ценностей в безглазом Ижевске отменено: в освоении этого утилитарного образования лучше полагаться на тактильное осязание требухи. Ижевск - это обнаженная функция. В его незрячей физиологии сокрыты проглоченные улицы, дома, люди. Внешняя слепота Ижевска не заставляет пока работать его воображение, его внутреннее, глубинное зрение. Здесь живут будто бы не насовсем, не признаваясь в этом даже себе. Можно ли заставить полюбить наш, выражаясь словами Ф. М. Достоевского, 'Скотопригоньевск'? На это ижевский литератор Лев Роднов ответил: 'Настоящего патриотизма здесь не бывало. Скажет иной человек своему сыну: 'Родина!' Потом оглянется ненароком, поведет взглядом вокруг, да сам же и застеснялся отчего-то: будто фальшивую ноту дал'. По поводу трудных уроков любви к беспризорному 'городу без города', в котором 'так популярны туризм, стремление уехать куда-нибудь', ижевский историк и педагог Сергей Дерендяев сказал: 'Ижевск - это место, которого нет. В нем есть жизнь, но не за что зацепиться. Это город-палэсмурт'. Палэсмурт - это человекообразное существо из удмуртской мифологии. В переводе на русский, палэсмурт - 'половинчатый человек'. Сказочное существо разделено вдоль позвоночного столба. У призрака один глаз, одна рука, одна нога и одно полушарие головного мозга, должно быть, полушарие негуманитарное. Палэсмурт, скорее всего, даже не ходит, а прыгает, как гигантский динозавр, или ползает, подобно пресмыкающемуся. У половинчатого призрака, подобно однофункциональному Ижевску, вскрыта вся физиология. Палэсмурт отброшен назад, в пройденное эволюцией состояние, но он наполовину человек. Его душа томится от чего-то. Бездомный, обездоленный любовью палэсмурт извивается в поисках своей половины. Он желает быть человеком. Он ищет: где же тот город, о котором заявлено? Не помочь ли ижевскому фантому? Мое знакомство с Ижевском началось в середине шестидесятых годов. Нас, воспитанников детского сада при педагогическом институте (с 1972 года - Удмуртском университете), водили гулять на зеленую лужайку с еле заметными, заросшими травой холмиками: раньше здесь находилось кладбище. Крестов там уже не было, а надгробья еще до войны использовали под фундаменты новых зданий. Вдали белела церковь с нарисованными колоколами. Их яркие бутафорные изображения, нарисованные масляными красками, были вставлены в проемы колокольни, словно картины в рамы. Окруженные березками и соснами, зеленые полянки были пустынны. Лишь старушки шли в церковь, да козы, облепленные колючими репьями, мирно щипали травку. Потом на кладбище началось строительство главного корпуса пединститута и центрального стадиона. Помню, как экскаваторы разрывали могилы, на поверхности появлялись кости, обломки надгробных плит, медные пуговицы с орлами. Помню, как жизнерадостные мальчишки играли в футбол желтым человеческим черепом. Играли до тех пор, пока студент-биолог не отобрал его у детей для личной коллекции. Я родился в таежном поселке спецпереселенцев под Свердловском с патриотическим названием Красный в год, когда над ним сбили самолет американца Пауэрса. Когда мне исполнилось три года, я с родителями переехал в Ижевск, в преподавательское общежитие пединститута, там сейчас размещается университетский профилакторий. Девять лет мы прожили в этом странном общежитии на окраине разрушенного кладбища. Общежитие представляло собой четырехэтажный дом, желтевший среди кустов акации, сирени, черемухи, деревянных домов и огородов с капустой и малиной. При общежитии работал детский сад, и нас, его воспитанников, в одинаковых белых панамах летом водили поиграть на старое кладбище: от могил там оставались лишь уютные кочки. Заведующая детским садом Надежда Романовна Яковлева была из семьи московских дворян, имевших собственный дом в Сокольниках. Она говорила как-то возвышенно, театрально и очень любила балет. В заводском Ижевске она казалась нереальной. Надежда Романовна сошла с ума и умерла. Комендант нашего общежития - бывший немецкий полицай из Белоруссии (его фамилию я называть не буду), отсидевший свой срок в тюрьме, делал для нас ледяные горки, а летом катал детвору на велосипеде. Однажды полицай отвез меня на перекладине своего велосипеда на новую Центральную площадь Ижевска. Тогда это была почти окраина нашего пролетарского 'города-завода'. Там только что построили Дом правительства. По Центральной площади бродили грибники с корзинками и собирали подберезовики. В белых ветвях берез чернело множество вороньих гнезд. Вороны носились над Центральной площадью и оглушительно каркали. Такими остались первые мои впечатления от Ижевска: могильные кочки у детского сада и вороний закат на Центральной площади с ее грибным духом и золотым фейерверком листвы. Березовой рощи, по которой мы гуляли с полицаем, давно уже нет. Родственников у нас восточнее Москвы не было. Можно сказать, что я вырос у родных на Черном море, Днепре и в приднепровском имении графа Румянцева, которым управлял А. Ф. Дерябин - ему в Ижевске поставили памятник, а также в Москве и Петербурге. Сначала я проводил в других городах школьные и университетские каникулы, потом учился в аспирантуре. К осени я возвращался в свой 'город-завод'. Первое, что бросалось в глаза в нем после, например, аккуратной набережной реки Сож в областном городе Гомеле - это невероятная захламленность Ижевска. Мы ехали с вокзала на трамвае через созвучную с приднепровской Сожью прикамскую реку Иж, которая напоминала сплошную помойную яму. Характерно, что кидать мусор в Ижевске было принято, причем по-особому, безо всякого стеснения: не оглядываясь по сторонам. За это здесь никто не осуждал. Таков был местный обычай. В других городах подобные поступки вызывали замечания прохожих. Мы тоже делали замечания, нам говорили: 'Вы что - приезжие?' Или: 'Не нравится, уезжайте!' Постепенно у меня к Ижевску сложилось какое-то раздвоенное, отстраненно-интимное отношение. Позже я узнал, что в русской культуре сходное отношение испытывает Петербург. Его культуре характерен обостренный взгляд на себя извне. Этот рефлексивный, зеркально-графический взгляд Петербурга, взгляд на себя извне я отразил в своей книге об Ижевске, хотя для него такой взгляд не присущ. В своей книге я попытался найти лик Ижевска при помощи наложения на него петербургских матриц русской культуры, родственных этому 'половинчатому городу' изначально, но отброшенных им за ненадобностью зрительной эстетики. Надеюсь, что за это мой каземат если на меня и обидится, то он же меня и простит.
(Продолжение следует)