То, что не сказано

Издательством «РХД» УдГУ выпущена монография «Анна Ахматова: Книга Судьбы» - так называется труд доцента кафедры русской литературы ХХ века и фольклора Удмуртского госуниверситета Марины Серовой.

Книга издана в твердом переплете, оформлена культовым ижевским художником Анваром Сафиуллиным, сопровождается статьями известного московского искусствоведа Ирины Уваровой и доктора филологических наук И.В. Фоменко. Судя по отзывам специалистов, монография Марины Серовой – крупное событие в отечественном «ахматоведении». Сегодня мы беседует с автором книги.

- Марина Васильевна, если в двух словах, как бы вы определили цель своей книги?

- Именно такого вопроса я и боялась. Но если действительно «в двух словах», то целью было рассмотреть творчество Анны Ахматовой как целостный текст и вычленить общую логику построения этого текста.

- И в чем логика?

- Ахматова во многом вышла из символизма, из эпохи, когда одним из важнейших считался вопрос о соотношении жизни и искусства. В связи с этим символизм выдвинул программу жизнетворчества – преобразования жизни средствами искусства, а это предполагало превращение и собственной жизни художника в произведение искусства. Александр Блок, например, сознательно датировал свои стихи, группировал их в циклы, выстраивая тем самым «текст» своей жизни, названный им «трилогией вочеловечивания»…

- То есть превращал поэзию в личный дневник?

- Да. Но если Блок это делал сознательно, то для Ахматовой – творческий путь которой оформился в русле акмеизма, - нового направления как будто бы отказавшегося от жизнетворческих ориентиров символизма, - подобная программа оказалась определена другими установками. Во-первых, особенностями ее собственного психотипа и, во-вторых, тем «историческим фактором», что мы привыкли называть Судьбой. Достаточно отметить факт пресловутого ахматовского долголетия, ведь она пережила всех поэтов своего поколения – поколения 1910-х годов. Этот факт переживался ею с чувством трагической вины. «И мнится мне, что уцелела / Под этим небом я одна - / За то, что первая хотела / Испить смертельного вина…»
Символисты верили, что искусство выражает некую трансцендентную реальность, которая проявляет себя в этом мире посредством знаков, символов. Символист - это тот, кто умеет видеть и читать эти знаки. Так вот лирическая героиня Анны Ахматовой обладает даром видеть и интерпретировать знаки другой реальности, знаки Судьбы. Но способностью интерпретировать их «правильно» обладает только автор ахматовского текста. Есть резоны рассматривать «книгу Судьбы» Анны Ахматовой с двух точек зрения: героини, которая читает знаки судьбы, еще не ведая их истинного смысла, и автора, для которого этот смысл уже развернулся в контексте почти завершившегося текста – «текста судьбы».

- Не боитесь, что тем самым вы встаете на позицию объекта своего исследования и, значит, отходите от собственно научного взгляда?

- Мне об этом говорили коллеги, и я согласна, что здесь есть определенный профессиональный риск, который вы и отметили. Но, на мой взгляд, – это риск оправданный. А иначе «ахматовская тайна» так и останется тайной. В этом смысле я не совсем ученый, потому что, если стоит альтернатива выбора «верю или не верю», то при прочих равных я «верю». И «Книга Судьбы» – это именно книга, а не диссертация. Когда я ее писала, я даже сознательно, где возможно, старалась избегать научной терминологии.

- На вас оказывает влияние модный сегодня психоаналитический подход, представленный, в частности, в работах Жолковского, Смирнова?

- Тема Судьбы, которая меня интересует в творчестве Ахматовой, напрямую связана с психологией творчества и здесь, конечно, категория бессознательного очень важна. Те имена, которые вы назвали, безусловно вызывают уважение, и «Психодиахронологику» Смирнова я читала с большим интересом, но меня на самом деле интересуют другие вещи. Если вы помните, Смирнов вычленяет «кастрационный» комплекс у Пушкина, «эдипов» у Достоевского и т.д., но ведь, строго говоря, если мы говорим о каких-то базовых комплексах, то они есть у каждого, но это не делает каждого Пушкиным и Достоевским. И выявление связанных с этими комплексами архетипов не приближает нас к разгадке феномена искусства.

- Так в чем же тайна Ахматовой?

- Определение Бальмонта «поэзии как волшебство» к творчеству Ахматовой можно отнести буквально. Кажется, Ахматовой удалось воплотить программу жизнетворчества – то есть осуществить влияние на жизнь средствами искусства. Подобная установка обострила осознание художником гипертрофированной ответственности за каждое слово, жест, поступок. В июле 1914 года у Ахматовой появились такие стихи: «Сроки страшные близятся. Скоро / Станет тесно от свежих могил./ Ждите глада, и труса, и мора, / И затменья небесных светил». А в августе началась первая мировая война. Поставьте себя на место Ахматовой, по сути, предсказавшей эту войну. Или когда в августе 1921 года Ахматова написала «Не бывать тебе в живых, / Со снегу не встать. / Двадцать восемь штыковых, / Огнестрельных пять./ Горькую обновушку/ Другу шила я./ Любит, любит кровушку/ Русская земля». А в конце августа был расстрелян близкий ей человек, Николай Гумилев. И в том же трагическом августе умерли Блок, Хлебников… Есть, кстати, свидетельства, что Ахматова искренне считала, что именно из-за нее началась холодная война – из-за ее встречи с приехавшим в СССР английским дипломатом Исайей Берлиным. И по этому поводу Сталин задал зловещий для Ахматовой вопрос: «Наша монахиня встречается с английским шпионом?»
Мандельштам называл Ахматову Кассандрой, хотя она сама считала себя не столько пророчицей, сколько летописцем и историографом трагической эпохи, присоединяясь здесь к пушкинско-карамзинской концепции поэта. Эту концепцию применительно лично к себе она связывала с миссией «плакальщицы дней небывших» – в этом она видела свою историческую роль: «Кто над мертвым со мной не плачет, / Кто не знает, что совесть значит / И зачем существует она». Это о своем поколении.
А в 1944 году Ахматова написала: «Отстояли нас наши мальчишки / Кто в болоте лежит, кто в лесу». И тут же мотив вины за свое благополучие, которое и благополучием-то трудно назвать: «А у нас есть лимитные книжки…». Парадоксально, что вторая мировая война (1939-1945 гг.) – практически не нашла отражения в русской поэзии (Симонов, Твардовский – писали о ней как войне отечественной, а не мировой), и лишь две женщины – Ахматова и Цветаева – две колоссальные фигуры – поднялись до ее осмысления как катастрофы мирового, я бы даже сказала, вселенского масштаба.

- У Ахматовой с Цветаевой больше сходства или различия?

- «Белорученька моя, Чернокнижница!» - обращалась Цветаева к Ахматовой в посвященном ей стихотворении, а та ей отвечала: «Невидимка, двойник, пересмешник…» Сходство - в особой чувствительности к глубинным историческим и метаисторическим процессам. Но психотипы разные. Для поэзии Цветаевой характерна напряженная эмоциональность (Вскрыла жилы: неостановимо, / Невосстановимо хлещет жизнь…), прямая оценка, в то время как Ахматовой свойственно то, что называется «непрямой лиризм», последовательная потребность в лирическом самоограничении. Ей удалось, как сказал В.М. Жирмунский, захватить весь диапазон женских чувств, но встроить их в жесткую поэтическую форму, не по-женски ограничивая себя в изобразительных средствах.

- Вы считаете экономию изобразительных средств «мужским» подходом?

- Конечно - хотя сейчас не знаю, сейчас все может быть... Но Ахматовой это свойственно – для нее важнее не то, что сказано, а то, что не сказано.
Настоящую нежность не спутаешь
Ни с чем, и она тиха.
Ты напрасно бережно кутаешь
Мне плечи и грудь в меха,
И напрасно слова покорные
Говоришь о первой любви.
Как я знаю эти упорные,
Несытые взгляды твои!
Восемь строчек, три предложения и здесь есть все – и целая любовная история и конец отношений, и, в то же время, это звучит как простая разговорная речь. Хотя на самом деле многие ли в жизни смогут так сказать? Я на занятиях спрашиваю студенток (сейчас на филфаке учатся почти исключительно девушки): вам хватит трех предложений, чтобы объясниться?.. У Ахматовой, кстати, есть по этому поводу строчки: «Я научила женщин говорить - / Но, Боже, как их замолчать заставить?»

- Насколько трудно сегодня издать научную книгу в Ижевске?

- Если судить по моему опыту - почти невозможно. Достаточно сказать, что тираж «Книги Судьбы» – лишь 100 экземпляров, несмотря на то, что ректор Виталий Анатолий Журавлев сделал все, чтобы эта книга была издана в максимально полном объеме и образцовом оформлении. Но так вышло, что бухгалтерия УдГУ на сегодняшний день оплатила лишь треть производства, – и потому тираж пока остается в типографии. Мне, как автору, правда, выдали 20 экземпляров и еще 20 я выкупила. Так, наверное, и буду постепенно сама выкупать - мне важно, чтобы эта книга попала в руки специалистов.